Мы пришли.
Загремев ключами, Маша открыла облезлую дверь с подковой на номере.
— Проходите, — сказала она. — Фруктов покушаем. Ну пожалуйста!..
«Она просит меня остаться... «­
Он вошел в квартиру и стал, как истукан, у порога. «Как там говорили в «Кабаре» — взять приступом...»
— Давайте, я отнесу... А вы проходите, раздевайтесь... Останетесь, да? Проходите! Ну чего вы?..
Петр Петрович стоял на том же месте.
Маша смотрела на него своими чертячьими глазами, которые были сейчас не чертячьи, а матовые и стеснительные, и чертинка спряталась в них где-то глубоко в черноте зрачков...
«...Приступом...» — думал он.
Потом шагнул на деревянных ногах к Маше, ухватил ее за талию и чмокнул в губы.
Маша выронила авоську с фруктами. Те раскатились по полу.
Думая о том, почему он не успел ничего почувствовать — ни испуга, ни страсти, — Петр Петрович сжал Машу покрепче и чмокнул снова.
Потом снова, снова и снова — все более длинно, и требовательно, и влажно...
С каждым поцелуем изумленные Машины губы раскрывались все шире, и их сладкая сила жгла все больней.
На седьмой-восьмой раз он проник вовнутрь и залип в ней всем ртом, отлетая куда-то в искрящееся марево без верха и низа.
Его губы и язык выкусывали, вылизывали и высасывали Машу, и она подчинялась, подвывая под его напором. «Если остановиться — нужно будет говорить», — думал Петр Петрович, пугаясь по-настоящему.
Чтобы заглушить испуг, он налетел на Машу с тройной силой, вгрызаясь в ее дрожащий, как струна, язык. Маша застонала и обмякла у него в руках.
Он лизал ее, как опытный развратник, сознавал это и распалялся все больше. Он вдруг понял, что Маша совсем неопытна, переполнился кипучим умилением и стал покрывать влажными присосами ее щеки, глаза и виски. Через пять минут она вся блестела, будто ее обсосали, как леденец.
Задохнувшись, Петр Петрович отлип от нее, и Маша открыла глаза.
Полминуты или больше они смотрели друг на друга, не говоря ни слова.
Потом Петр Петрович стал расстегивать ей блузку. У него это получалось плохо, будто он был пьян. Маша недоверчиво смотрела на его руки.
Он оголил ей грудь, большую, изобильно-взрослую, с припухлыми коричневатыми сосками. Почему я не знал, что у нее такая грудь?... А, она просто не носит лифчика... Да все я знал на самом деле!... Боже, какая хрень лезет в голову...
Оголив ее полностью, он уставился на мохнатую Машину срамоту, проросшую лиловыми лепестками — и вдруг все понял.
Маша стоит передо мной полностью голой... — думал он.
Маша. Стоит. Передо мной. Полностью. Голой...
Его обожгло внутри, будто он глотнул одеколона.
Подняв взгляд, Петр Петрович наткнулся на чернющие Машины глаза, обжегся втрое сильней — и вдруг канул в ватный гул, залепивший глаза и уши...
***
— Вы в порядке?..
Из ватного гула очертились сиськи. Они свесились над Петром Петровичем, как надувные шары.
Чуть выше блестели знакомые черные глаза.
«Маша. Голая. А я... что? Обморок? О нееееет...»
Это было так невыносимо стыдно, что он громко застонал. Получилось выразительно, как у смертника.
— Вам плохо? Сердце? Вызвать скорую? — Машин голос звенел таким беспокойством, что ему стало еще стыднее. — Вы, главное, не волнуйтесь. Все будет хорошо...
— Не надо скорую. Не сердце, — прохрипел Петр Петрович, подтягиваясь к спинке дивана.
В голове шумело, как с бодуна.
— Нет? Точно? По-моему, лучше все-таки вызвать...
— Нееееет! — взвыл вдруг Петр Петрович, как раненый тигр. Маша подпрыгнула. — Нет... Прости меня. Ты... иди сюда.
Маша подошла к нему и присела на край дивана. Она как была, так и осталась полностью голой.
— Все просто, — говорил он глухо и равнодушно, ибо уже нечего было терять. — Я влюбился в тебя, как шкет. Увидел тебя без всего, разволновался и упал в обморок. Как дама-истерика... Помнишь, где такая была?
— Мистерия-буфф, — тихо отвечала Маша.
С каждым словом Петра Петровича ее глаза делались все шире и темней.
— Вы. Влюбились. В меня. И. Упали в обморок? — шептала она, будто читала заклинание. — Мне признавались шесть раз, но никто еще не падал в обморок от любви... Охренеть... Шесть раз, а вы — седьмой. Счастливое число...
Снова, как и тогда, на лестнице, Петр Петрович почувствовал, будто просыпается от кошмара.
— Бабушка мне говорила... недавно, вот прямо сегодня... Говорила: не верь тому, кто будет корчить из себя крутого мачо. Верь тому, кто упадет в обморок от любви к тебе, — пораженно шептала Маша, глядя на него огромными блестящими глазами.
Потом нагнулась к нему и осторожно, будто боялась обжечься, поцеловала в губы.
Ее плечи, ее грудь с припухлыми коричневатыми сосками, все ее матовое бархатное тело были совсем рядом, прямо под носом...
Петра Петровича окутал сладкий ужас.
«Это бред, — думал он. — Я валяюсь в обмороке, и мне мерещится моя мечта...»
В бреду можно все, вдруг решил он.
И с силой привлек к себе Машу, будто прыгнул в омут...
Через пять минут она лежала под ним, раскоряченная, распахнутая всей голой стыдобой, и стонала, полуприкрыв глаза.
Петр Петрович вдавливался во влажные недра ее тела. Он знал, что ей не может быть приятно, потому что минуту назад она стала женщиной, и на розовых щеках блестели слезинки, — но она изо всех сил старалась показать, как ей приятно и хорошо, и это било больней любой ласки.
Она изнутри была узкой, упругой, скользящей, обжигающе-сладкой; член искрил в ней, как оголенный провод, и вместе с ним искрили все нервы, от пяток до макушки. Петр Петрович был весь, с ног до головы, как короткое замыкание. Разъебанная Маша корчилось в разрядах его тока...
Потом он облизывал и обцеловывал ее с головы до пяток, до маленьких сладких пальчиков на ногах, смакуя каждый миллиметр разгоряченной кожи. Обожание клокотало в нем, как в топке. Бедная Маша барахталась в его ласках, как в кипятке, и выла густым, матерым воем, неведомо откуда прорвавшимся у нее. Он скреб по нервам, этот вой, как ястребиные когти, и Петр Петрович леденел блаженным ужасом, влизываясь в липкую Машину пещерку...
***
Несколькими часами спустя Петр Петрович и Маша, счастливые, как котята после обеда, шли в обнимку мимо рынка. Они говорили о Пастернаке и каждую минуту целовались, залипая друг в друге, пока не кончался воздух.
У ворот по-прежнему сидела Зульфия.
— Погоди, я сейчас, — сказал Петр Петрович и подошел к гадалке. Маша смотрела, как они о чем-то говорят, и потом он дает ей деньги, улыбаясь во весь рот...
— Вы что, знакомы? — спросила она, когда тот вернулся.
— Маша, — торжественно сказал Петр Петрович, — ты веришь в мистику?
— Смотря в какую. А что?
— Я не верил. До сегодняшнего утра...
Он начал рассказывать ей про утреннее гадание.
С каждым его словом Машины красивые брови поднимались все выше и выше, а рот растягивался в улыбку.
— ... это невероятно! Я бы сам не поверил... что такое? Чего ты сме...
— Ааааа! — не выдержав, Маша смеялась своим звонким смехом, от которого Петра Петровича пробрали сладкие мурашки. — Ахахаха... Ай да бабушка!
— Бабушка?!..
— Ну да. Это же бабушка моя родная... Я ей все мозги проела тем, что влюбилась в вас и не знала, как мне быть. А она, значит, решила устроить наши дела... Охренеть... Ахахаха! Бабуль, ну ты даешь! — крикнула Маша Зульфие.
Та помахала им рукой, сверкнув молодыми глазами.
Петр Петрович, открыв рот, глядел то на одну, то на другую.
Потом обнял Машу и влип поцелуем в щеку, розовую от смеха.
— Как я люблю твой смех, — сказал он. — И какая у тебя потрясающая бабушка.

Недолго... но было

Девушка из Паттайи

Нимфетка. Пляж