Не помню толком, когда это началось. Лет в четырнадцать, если говорить о более или менее оформленном в сознании желании. Хотя я и раньше проявляла к папе не совсем дочерний интерес. Помнится, мама мне с самого детства рассказывала, какой папа замечательный, и что себе такого мужчину я никогда и ни за что не найду. Я поперву верила и даже переживала. А потом мне надоело, и я стала отвечать, что в таком случае выйду замуж за папу. Мама смеялась и не воспринимала всерьез. А я еще больше злилась. На нее.
Если подумать, маму я никогда не могла назвать своим другом. Не в смысле прямо дружбы — в смысле моего к ней отношения. Или ее ко мне. Она никогда не скрывала, что хотела мальчика, и очень расстроилась, когда узи показало меня. Не припомню, чтобы она меня чему-то там учила — мыть пол или там красить глаза (может, я просто забыла?) Она, конечно, заботилась обо мне, но с какой-то тягостью во всем виде. Словно глажка моей одежды, приготовление еды или подготовка уроков — это то, на что идет все ее героическое нутро. Великая жертва собственным отдыхом и другими интересными, если говорить совсем уж пафосно.
Работа у мамы сложная — она с самого моего детства уходила на целые сутки, потом следующий день отсыпалась, и еще два дня трудилась по дому. Наверное, другие дети в такой ситуации сильно скучали бы. Я не скучала — я радовалась. Потому что оставалась вдвоем с папой.
С папой всегда было легко и просто. Он мастерил мне новые игрушки, чинил поломанные и вечно что-то изобретал вроде подвесного ночника или ходячего робота. Хотя даже если бы ничего и не делал — с ним все равно можно целый день баловаться и беситься.
Мой папа — обладатель нордической внешности. Он высокий блондин с бледно-голубыми глазами и светлой кожей. Волосы всегда аккуратным бобриком. Телосложение спортивное, с широкими плечами, хотя никаким спортом папа особо и не занимается. Он красивый.
Я на него мало похожа. Разве что тоже достаточно высокая, но волосы и глаза у меня темные. Ну и еще к своим восемнадцати годам у меня сформировалась вполне себе женственная фигура в виде песочных часов. Хотя какое это имеет значение? О женской красоте фигура говорит меньше всего…
Я считала себе некрасивой. Примерно с подросткового возраста, когда папа вдруг стал будто опасаться прикасаться ко мне. А если мы вдруг оказывались наедине, то нить разговора неизменно гасла, погружая нас в неловкую тишину. Я думала, что это из-за меня. Что я вдруг выросла как-то неправильно. И понятия не имела, что с этим делать.
А вот мое тело знало. По крайней мере, теперь я так считаю. Мне начали сниться определенные сны с участием только одного мужчины. Отца. Сколь приятны и сладки они были в процессе, и сколь постыдно было каждое пробуждение. Как же хотелось с головой зарыться в одеяло и никогда не выползать на солнечный свет! Чтобы только остаться там, где все запретное становится дозволенным, и от того еще более желанным…
Я убеждала себя, что все от того, что вокруг меня просто нет других мужчин, и мой опыт замыкается только на отце. Чтобы хоть как-то оправдаться за свои волнительные ассоциации. Но это была наглая ложь. Я привлекательна для мужчин. По крайней мере, сексуально. Сколько раз я ловила на себе этот торопливый мужской взгляд: сначала в упор в глаза, потом торопливо вниз, потом еще быстрее вверх, обратно к лицу.
И все равно. Мне никто из них не нужен — ни одноклассники, ни мужики постарше. Когда вечером звякает замок, открываемый отцовским ключом, я становлюсь легка и счастлива. Хочется смеяться, даже если за день не произошло ни единого хорошего события. Потому что уверенно стала замечать на себе этот мелькающий, вроде как тайный, а от того еще более ощутимый, мурашечный взгляд.
Меня, конечно, не посвящают, но отношения между родителями натягиваются. Кажется, матери надоел однообразный быт, а отец не имеет способностей его разнообразить. Но это не мое дело, поэтому я не переживаю. Сегодня мать опять на сутках, поэтому я просто в ожидании приятного, теплого вечера.
Отец пришел с работы. Я слышу его грузные шаги в коридоре — разувается. Расстегивает молнию на сумке и что-то там ищет. Находит, видимо, и застегивает. Все это в спокойной, медлительной тишине. Отцовское молчание больше не кажется мне презрительным. Да и с какой стати казалось? Просто я была молодой и глупой. И совсем не чувствовала чужих порывов…
— Привет, — несмотря на свои габариты, отец двигается неторопливо, почти бесшумно. Не как крадущийся лев — лев он опасный. А папа свой и знакомый. Он проходит в ванную, и через секунду оттуда слышится плеск воды — умывается.
У меня внутри очень приятно. Не в каком-то определенном месте — по всему телу. Будто чем-то пощекочивает. Я сама не замечаю, как начинаю поглаживать гладкую, очень нежную поверхность стола. Кончиками пальцев ощущаю невидимые бороздки, приятно теребящие ставшую очень чувствительной кожу.
Вода в ванне затихает, но наружу никто не выходит. Тихо. Интересно, чем он там занят? От желания проникнуть в эту тайну у меня потягивает в груди. Наверняка стягивает рабочую рубаху и надевает домашнюю футболку. Потом меняет брюки. Мне становится жарче. Чтобы отвлечься и охладиться, иду на кухню за водой.
Отец заходит туда же. Кажется, меня увидеть он не ожидал, потому что едва заметно вздрагивает. Я наполняю стакан прямо из-под крана. Папа смутно, стараясь не очень на меня глазеть, шутит что-то про змей в водосточных трубах и неуклюже ныряет в холодильник. На самом деле ни стеснительности, ни неуклюжести за ним не водится. Просто он слишком смущен моим присутствием. Знаю, потому что сама очень долго смущалась точно так же.
А теперь мне нормально. Просто однажды моя смущательная мышца лопнула, и стало пофигу. И заодно окончательно понятно, что такое поведение совершенно не связано с не-любовью.
— А сегодня началась весна, — я смотрю в окно, что впускает в и без того светлую кухню вытянутые прямоугольники солнца. — Мы пережили зиму…
Я жду, что папа не отзовется, либо скажет что-то банальное вроде «были сомнения». Но он подходит и встает рядом. Тоже смотрит на улицу, где из-за снегового света мало что можно различить.
— Мир пережил, — вдруг поправляет он. Каким-то не по-отечески проникновенным голосом. — И будет делать это снова и снова. Даже когда нас не станет. Этим мир и прекрасен.
Я соглашаюсь. Миру глубоко плевать на нас — что бы ни случилось, он будет продолжать жить по своим законам. А если так, то есть ли о чем переживать и волноваться? Я уже хочу озвучить это, но не успеваю — отец уже вышел из комнаты и скрылся в коридорном лабиринте. Солнце перестает радовать.
Вечером мы смотрим телевизор. На одном диване. Не слишком широком, чтобы можно было рассесться далеко друг от друга. Я приваливаюсь к нему всем боком, бедром и коленом. Отец ничего не говорит, но в его теле явно чувствуется какая-то напряженность. А я просто рада, что он не отодвигается. Следить за сюжетом передачи я даже не думаю. Вместо этого украдкой оглядываю его профиль.
Не знаю, как там выглядит греческий или римский профиль, но папин очень красив. Сначала может показаться резким, но это только на первый, привыкший к смазливости взгляд. На самом деле в нем много гордости и уверенного спокойствия. Не знаю, как в будущем, но сейчас я еще не встречала ничего подобного. Этот вид волнует и успокаивает одновременно. Наверное, я была бы абсолютно счастлива, если бы мне пришлось до конца дней просто сидеть вот так рядом и вдыхать запах отцовского тела с легкой, уже рассеянной ноткой мужского одеколона.
— Спать, наверное, пора, — неуверенно бормочет отец, вставая с дивана.
Я ощущаю боком освободившуюся прохладу и легкий укол грусти. Впрочем, он быстро проходит. Отец выключает телевизор и идет к телевизору, чтобы оставить пульт на полке рядом. Я вижу, как слаженно двигаются под домашней рубашкой мощные лопатки, помогающие телу держать равновесие. Мускулистые ноги уходят в ягодицы, на которые смотреть у меня уже нет сил.
Он оборачивается, и будто перехватывает мой нескромный взгляд. Мне бы надо стушеваться, но я этого не делаю. Продолжаю смотреть на отца и считать его очень красивым. Настолько, что в груди начинает греть. В грудях. На самых кончиках сосков.
Отец окидывает меня тем самым взглядом. В который раз убеждаюсь, что в его исполнении он куда приятнее, чем в чьем-либо, мне знакомом. Кажется, его глаза останавливаются в районе моей груди, и ощущаю, как щекам становится нестерпимо жарко. И всему телу очень приятно. Он смотрит мне в глаза, и даже приоткрывает губы, словно собираясь что-то сказать. Но только сглатывает, от чего кадык на его шее делает очень заметное движение. Я сжимаю деним на колене в гармошку, и даже сквозь ткань чувствую волнующее прикосновение собственных пальцев. Волнующее, потому что на долю секунды мне кажется, будто оно принадлежит не мне. А ему. Отец явно видит это мое движение. У него будто пересыхают губы, он ловит ими воздух и снова сглатывает. Губы у него дергаются, словно стараются изобразить улыбку. И это, в общем-то, получается, хоть и нестерпимо быстро. Я отчего-то радуюсь. Но не успевают ничего сделать — он уходит.
Нарочито медленно и совершенно не испуганно. Я только успеваю заметить, как сосредоточенно он смотрит в пол. Мне отчаянно хочется верить, что это от осознания и принятия. Хотя я до конца и не знаю.
Остаюсь одна. И одновременно не одна. Меня окружают мысли. И мимолетные воспоминания, в угоду мне же искаженные собственными домыслами и интерпретациями. Мне становится жарко и очень некомфортно в ставшей до этого будто второй кожей одежде. Я не могу усидеть на месте: закидываю одну ногу на другую, потом меняю их. Откидываюсь на спинку дивана, потом снова распрямляюсь. Бездумно закусываю большой палец. Мои глаза прыгают по освещенной электрическим светом комнате, но я ее не замечаю — даже пробеги по стене слон, я не смогу указать его направления. Меня тянет желание. И останавливает страх. От которого желание и не думает рассеиваться. Только набегает дурацкий, плохо сдерживаемый смех. Отчего так смешно? Наверное,
Скачать рассказ
Скачать как JAR (JAVA-книга)
Последствие после спора